Блокада зарубежье
Недолгим просветом в информационной блокаде зарубежья были. 1922-1925 гг. С лета 1922 г. советскими властями были разрешены частные поездки за границу, стали печататься книги, задержанные разрухой. Но уже к середине 20-х годов этот сравнительно свободный обмен «двух берегов» существенно усложнился. Бюро культурных связей с заграницей принимало решения о том, кого из советских авторов переводить на иностранные языки, чтобы дать за рубежом представление о современном русском искусстве и литературе. Попутно отметим любопытный факт, этот выбор литературы «на экспорт» существенно отличался от литературы для массового внутреннего употребления. В перечне произведений для «Универсальной библиотеки» не содержались книги Гладкова и ему подобных авторов, «цементировавших» раннее советское общество (они предназначались для внутреннего употребления).
В справке, представленной «Книжной палатой» для зарубежья, также значились произведения Б. Пастернака и других «неправоверных» авторов.40 По-видимому, сотрудники этих организаций обладали хорошим литературным вкусом, кроме того, за этим выбором стояло желание создать за границей более либеральный образ новой власти. Информационные потоки на «мосту Россия-Запад» с каждым годом становились все более жестко управляемыми, причем наиболее последовательно пресекались попытки свободного диалога внутренней и зарубежной интеллигенции России. Это создавало большие трудности для анализа извне ситуации в культуре страны. Приходилось искать новые источники необходимой информации. Лишенные возможности непосредственных наблюдений «народного человека», мыслители зарубежья на протяжении 20-30-х годов блистательно использовали герменевтический анализ литературных текстов советской эпохи.
Это позволяло определить достаточно точно состояние массовой психологии и его влияние на творчество писателей, выявить особенности формирования «нового человека», раскрыть динамику развития массовой культуры на различных этапах «социалистического строительства», определить общее и специфическое в культуре большинства на родине и на западе, а также выяснить перспективы сопротивления стандартам западноевропейской массовой культуры, с одной стороны, и давлению тоталитарной культурной политики — с другой. Георгий Адамович в статье с примечательным названием «К вопросу о новом человеке» размышлял: «В какой мере роман, повесть могут быть историческими источниками? Писатель по необходимости сын своего времени, и в его вещах оно так или иначе отражено. И чем вдумчивее, чем даровитее он, тем более оснований ожидать в его вещах жизненной правды».41 В начале 20-х годов объектом герменевтического анализа были произведения писателей—«детей революции»: И. Бабеля, Л. Сейфуллиной, «Серапионовых братьев» (В. Каверина, Л. Лунда, Б. Пильняка, Вс. Иванова, К. Федина). Именно они были признаны эмиграцией «porte-parole» своего поколения. Рецензенты признавались, что произведения новой литературы «порой мучительно читать —вдруг видишь, что любимый лик стал неузнаваемым». Эта «литература без правил» отразила жизнь, выпавшую из традиционного порядка культуры, быта и морали.
Эмигранты понимали, что обществу, пережившему невероятные испытания, нужна литература особая. Неслучайно она «кричит», иначе не будет услышана. Ярким примером такой востребованной формы они считали творчество Исаака Бабеля. Он «нашел стиль, каким нужно говорить о войне и революции послереволюционному читателю с ПРИТУПЛЕННЫМИ нервами», рассказы его «полны ужасов, в них насилуют, убивают пленных, режут людей».42 Эта литература-слепок психологического состояния миллионов людей, «побывавших в аду».
